Поклоняюсь кофейным автоматам.
Долго ж у нас не велось героев - тех, что не сразу в гроб. Ладно бы был богатырски скроен – чистый высокий лоб, плечи размахом в косую сажень, в пальцах согнёт клинок. Только у этого руки в саже, серый кобель у ног, куртка вся в пёстрых кривых заплатах, стёртый гитарный гриф.
Сам-то мальчишка совсем, куда там, лишь бы остался жив.
Нам-то привычно, деды от века чтили законы гор. Надо всего-то три человека, чтоб не проснулся мор. Три человека – такая малость, здесь и почаще мрут. Тут не равнина, и людям слабость вовсе не по нутру, если уж избран – ступай к разлому на твердяную круть. Трусишь – так стребуй с собой другого, будет, кому толкнуть. Так-то, конечно, недурный способ ярко войти во тьму. Спину согнёт как пастуший посох – так и пора. Всему есть окончание, есть начало, время сойти с тропы. Только вот старцев в селе не стало.
Ветер поднимет пыль, солнце зайдёт и восстанет внове – нрав у него таков. Сгинет народ, обживётся новый, под жернова веков всё попадает сегодня, завтра, всё изотрётся в быль. Я вот всё думаю: я-то старый, я-то своё прожил, мне-то и жребий тянуть нет толку – нету таких вторых. Я б за себя и не трусил, только страшно за молодых. Двое-то сгинут, я сам за руки их поведу на смерть. Страх – он не в том, что родные внуки.
Мне довелось смотреть, как истираются, чахнут, сохнут кости и кровь земли. Мир здесь измят, перекручен, согнут – будто и впрямь кровит – мы здесь поставлены были стражей слишком давно. Теперь нашей истории не расскажет ни человек, ни зверь: жили какие-то, говор чудный, верили в рубежи. Ладно бы страшно, ладно бы трудно, ладно бы на межи. Мы научали детей без дрожи помнить свой долг и цель, только пусты колыбель и ложе.
Этот-то вроде смел – тощий, смешливый, одет паяцем, тренькать обучен в лад. Спёр из курятни сырые яйца, слопал весь виноград, детям показывал трюк с монетой – те хохотали всласть. Пёс мне не нравится – слишком редко он разевает пасть. Молча лежит, не ворчит, не лезет, вынес ему костей – даже не дрогнул. А взгляд-то трезвый ровно как у людей. Впрочем, какая моя забота, только не лез бы в дом.
К вечеру этому идиоту вздумалось лезть в разлом. Я и бранился, и дал по шее – только смеётся: «Дед, не отговаривай, я мишенью сделаться дал обет, что тут поделать – моя работа смертью платить за жизнь». Плюнул, отстал, если есть охота – пусть же сигает вниз, воля его, дуракам дорога, тропку отыщет сам.
Утром увидел, как на отроги рухнули небеса.
Видел, как склоны укрылись белым – спинами облаков, слышал, как гулкое эхо пело звонко и высоко, помню, что сердце грозилось выпасть, воздух звенел, как гонг. Овцы – и те не пошли на выпас, хоть я открыл загон. После, конечно, утихло, смялось, время пошло, как встарь. Только и нынче в горах осталась зыбкая эта марь, шрамы земли заживают долго, хоть и уже срослось. Нет здесь разлома. И надо ж сколько правнуков родилось! Будто сам мир бережет от бури, чтоб сохранить нам сил.
Я лишь жалею, что, старый дурень, имени не спросил.
***
А на неделе почтарь с предгорий сплетню принёс в село: мол, на равнине большое горе, что-то у них стряслось – странник шепнул у костра за брагой. Сам-то сопляк ещё-т! Парень какой-то, худой, с собакой.
Думаю, пронесёт.
Сам-то мальчишка совсем, куда там, лишь бы остался жив.
Нам-то привычно, деды от века чтили законы гор. Надо всего-то три человека, чтоб не проснулся мор. Три человека – такая малость, здесь и почаще мрут. Тут не равнина, и людям слабость вовсе не по нутру, если уж избран – ступай к разлому на твердяную круть. Трусишь – так стребуй с собой другого, будет, кому толкнуть. Так-то, конечно, недурный способ ярко войти во тьму. Спину согнёт как пастуший посох – так и пора. Всему есть окончание, есть начало, время сойти с тропы. Только вот старцев в селе не стало.
Ветер поднимет пыль, солнце зайдёт и восстанет внове – нрав у него таков. Сгинет народ, обживётся новый, под жернова веков всё попадает сегодня, завтра, всё изотрётся в быль. Я вот всё думаю: я-то старый, я-то своё прожил, мне-то и жребий тянуть нет толку – нету таких вторых. Я б за себя и не трусил, только страшно за молодых. Двое-то сгинут, я сам за руки их поведу на смерть. Страх – он не в том, что родные внуки.
Мне довелось смотреть, как истираются, чахнут, сохнут кости и кровь земли. Мир здесь измят, перекручен, согнут – будто и впрямь кровит – мы здесь поставлены были стражей слишком давно. Теперь нашей истории не расскажет ни человек, ни зверь: жили какие-то, говор чудный, верили в рубежи. Ладно бы страшно, ладно бы трудно, ладно бы на межи. Мы научали детей без дрожи помнить свой долг и цель, только пусты колыбель и ложе.
Этот-то вроде смел – тощий, смешливый, одет паяцем, тренькать обучен в лад. Спёр из курятни сырые яйца, слопал весь виноград, детям показывал трюк с монетой – те хохотали всласть. Пёс мне не нравится – слишком редко он разевает пасть. Молча лежит, не ворчит, не лезет, вынес ему костей – даже не дрогнул. А взгляд-то трезвый ровно как у людей. Впрочем, какая моя забота, только не лез бы в дом.
К вечеру этому идиоту вздумалось лезть в разлом. Я и бранился, и дал по шее – только смеётся: «Дед, не отговаривай, я мишенью сделаться дал обет, что тут поделать – моя работа смертью платить за жизнь». Плюнул, отстал, если есть охота – пусть же сигает вниз, воля его, дуракам дорога, тропку отыщет сам.
Утром увидел, как на отроги рухнули небеса.
Видел, как склоны укрылись белым – спинами облаков, слышал, как гулкое эхо пело звонко и высоко, помню, что сердце грозилось выпасть, воздух звенел, как гонг. Овцы – и те не пошли на выпас, хоть я открыл загон. После, конечно, утихло, смялось, время пошло, как встарь. Только и нынче в горах осталась зыбкая эта марь, шрамы земли заживают долго, хоть и уже срослось. Нет здесь разлома. И надо ж сколько правнуков родилось! Будто сам мир бережет от бури, чтоб сохранить нам сил.
Я лишь жалею, что, старый дурень, имени не спросил.
***
А на неделе почтарь с предгорий сплетню принёс в село: мол, на равнине большое горе, что-то у них стряслось – странник шепнул у костра за брагой. Сам-то сопляк ещё-т! Парень какой-то, худой, с собакой.
Думаю, пронесёт.
-
-
10.07.2020 в 14:53